Every single day, apart from holidays and weekends,
when without some special need there’s no sense to it,
setting off from home towards the centre of town,
with unbearable scraping, creaking, rasping,
screeching and clanging, that scratch and tear
the eardrums through and through, at an insane speed
the Underground train carries me past
that very place, between Avtozavodskaya
and Paveletskaya, where my friend–not one of the close ones–
a quiet, family man, one of those that’s hard to find,
a calm drinking-companion and a passionate booklover,
who did not earn a penny for himself by his honest toil,
Boris Gelibter (remember his name in your prayers, O you living!)
was blown to pieces during the explosion of the sixth
of February in the year two thousand and four year from the birth
of Our Lord, on Friday, at nine thirty-two,
going to work in the morning rush-hour
not suspecting that he was fated, poor devil,
to find himself, fifty-four days before his forty-third birthday
(senseless coincidence!) at the very centre of it
and into my head now there come then the angry curses:
‘May those who gave the terrible order without flinching and those
who, conscious and aware of what they were doing, carried it out,
may they have no peace in this world or the next,
may their bodies have no sleep either in their cold tombs
or in their hot beds, and may double retribution be prepared for their souls!’–
then meek thoughts on how the secret business
of heaven is inscrutable to human reasoning
and to approach it with an earthly measure is no use,
that the birth of mortals, their life and their end is in the hands
of the Creator, who calls all of His simple ones back to Him:
‘May the one beloved by me be forever blessed!’–
and now vague premonitions, they say that is the philosopher
of the common cause turns out right and calculation
of the most exact data will be needed for the coming resurrection,
perhaps it will be derived from this place, and in refutation
of the bitter words of many a thinker prove,
that there can be poetry after Auschwitz and the Gulag, bloody
revolutions and wars, Hiroshima, Baghdad, New York,
but what kind?–who knows,–perhaps this kind.
Максим Амелин
Каждый божий день, кроме выходных и праздничных,
когда без надобности особой смысла нет
из дому выдвигаться в сторону центра,
с невыносимым скрежетом, скрипом, сипом,
визгом и лязгом, царапающим и дерущим насквозь
барабанные перепонки, на сумасшедшей скорости
поезд подземный привычно проносит меня
мимо того самого места, между “Автозаводской”
и “Павелецкой”, где моего приятеля, не из близких,
тихого человека и семьянина, каких ещё поискать,
собутыльника мирового и страстного книжника,
ни гроша не стяжавшего честным себе трудом,
Борю Гелибтера (помяни в молитвах имя его, живущий!)
разорвало в куски во время взрыва шестого
февраля две тыщи четвёртого года от Рождества
Христова, в пятницу, в тридцать две минуты девятого,
едущего на работу в утренний час пик,
не подозревая, что ему, бедолаге, за пятьдесят четыре
дня до сорокатрёхлетия в самое средоточье
угодить (о случайность бессмысленная!) суждено,
и приходят мне в голову то проклятия гневные:
“Тем, кто отдал, не дрогнув, страшный приказ, и тем,
кто, сознавая и ведая, что творит, исполнил,
пусть не будет покоя ни на том, ни на этом свете,
ни в холодных могилах, ни в жарких постелях телам
их не спится, а душам готовится кара сугубая!” —
то смиренные мысли о том, что непостижим
человеческому разумению небесный промысел тайный
и к нему подступаться с мерой земной бесполезно,
что рождение смертных, жизнь и кончина в руках
у Творца, всех блаженных Своих обратно зовущего:
“Да пребудет благословен возлюбленный мной!” —
то предчувствия смутные, мол, если общего дела
философ окажется прав и точнейших данных
для грядущего воскрешения понадобится цифирь,
можно будет её почерпнуть отсюда, и в опровержение
горьких слов иного мыслителя доказать,
что поэзия после Освенцима и ГУЛАГа, кровавых
революций и войн, Хиросимы, Багдада, Нью-Йорка
может быть, но какой? — кто знает, — возможно, такой.
